Гордиться и одновременно стыдиться можно матом. Кажется вполне естественным восхищение чрезвычайно богатым словообразовательными приёмами русским языком, дающим нам восхитительно пёстрый спектр грязной грубой красивой нецензурной брани.

Только вот как и любым инструментом, матом тоже надо уметь пользоваться. Если в крике отчаяния — гармония, то в речи военкома — туши свет.

Ненавижу использования мата в искусстве. Его использование чаще говорит о скудости фантазии и способов выражения творца нежели о применении особого творческого приёма через привлечение табуированной лексики. Воспринимать и переваривать отговорки о «творческих приёмах» можно только если перестать видеть в искусстве искусство и узреть на его месте исключительно развлечение. Кому помешает пара бранных выподвыпертов лексикона во время веселья?

Но моё мнение таково, что никогда. Мат несовместим с высокими материями. Вспотыкания на матерных словах в тексте никогда не доставляет удовольствия ибо возможность неиспользования их доказана многократно.

Хотя моё «никогда» упирается в единичное исключение. Но я иногда задумываюсь: не есть ли это исключение заслугой знаменитого переводчика Гоблина — не слишком ли он приукрасил при переводе, что фильмы Гая Риччи смогли восприниматься как достойнейшие представители кинематографа в своём жанре? Но здесь всё равно мат — периферия и возможно цензурная адаптация имела право на достойную жизнь.

И по сему — никогда.

В жизни же всё по-другому. Делать мне замечания по поводу того, что я матерюсь как сапожник, самое обычное дело для моих друзей. Да и вообще — наше русскоязычное окружение никак не сможет развеять матерный туман из разума. Хочется говорить исключительно культурно, но без мата даже думать получается трудно, как трудно бывает сдержать душевные порывы и сказать не то, что вырывается на волю.

Научился я материться ещё в раннем детстве. А как можно было не научиться если им вокруг пользовались ежедневно и изящно? Рутинность сего явления отражалась и на детском словарном запасе, который несмотря на осознаваемую запретность новых слов, пополнялся неположенным ребёнку.

Символом единства и борьбы противоположности для меня стало одно словосочетание. В одно и тоже время оно было и жутко оскорбительным, и ослепительно великолепным. Когда бабушка в гневе произносила «ёбаный крокодил, блядь!» было обидно, но чертовски приятно услышать это вновь! Интонация, с которой эта фраза произносилась, делала её тем самым произведением искусства, где никогда. И когда на меня выливалась очередная порция бабушкиного негатива и сие искусство не произносилось, ожидание этих слов, произнесённых с особым смаком, заполняло все моё сознание.

И всё-таки оговорюсь, что я люблю свою бабушку и вызывать подобные тирады мне удавалось нечасто, но эти три слова стали для меня недостижимым образцом владения матом.

Гордиться и одновременно стыдиться можно матом, но лучше без мата.